Почерк был приятный, любовный и с огоньком:
– Окно закрой.
– Ты про форточку?
– Я про windows.
Чувствовалось по манере письма, что душа Клима была молода, даже прыщава, а у духа едва ли начала пробиваться щетина. В общем, я купил Достоевского. «Здесь вам не щетина, а целая борода, выдержанная философски, на собственном соку». Вышел из магазина, нашёл свою машину и забрался в неё. Усадил Достоевского на заднее сиденье. Всю дорогу он молчал, а с Климом пришлось бы болтать непонятно о чём, мне было спокойно от векового молчания классика.
* * *
Я перестал смотреть на дорогу, глядел по сторонам, полностью отдав инициативу своей жене, она весело рулила. Внутри неё мой сын или дочь, как я мог ругать её. Это было всё равно что бить собственных детей.
– Будь я одна сейчас, я бы разговаривала сама с собой.
– Или ругалась бы на других.
– Ну, не без этого.
– Тебе уже есть с кем общаться.
– Плод сейчас уже с виноградинку, у него есть ручки и ножки, а в 16 недель – с авокадо.
– Авокадо – хорошее имя.
– Скорее профессия.
Я смотрел на её профиль, серьёзный слишком и от этого ещё более изящный и очаровательный. Он уверенно рассекал фон города, который отставал за окном.
– Если бы ещё пешеходы светились в темноте.
– Мужчины или женщины? – крутил я церебрально что-то своё.
– Конечно, мужчины, женщины мне не нужны.
– А мужчины нужны?
– Лишним не будет уж точно.
– Этот подойдёт? – указал я на гаишника, который проводил нас взглядом.
– Нет, слишком в форме. К тому же на службе.
– Так какой мужчина тебе нужен?
– Хорошо бы мужчину сильного, сильного настолько, чтобы мог уступить. Не как этот, – указала мне на соседнюю машину, что сигналила сбоку. – Будет мне тут ещё бибикать.
– А вдруг там женщина?
– Нет, женщины обычно не сигналят, они могут матюгнуться про себя, но сигналить не будут. Чего по пустякам тревожить общественность. Нашёл место, – оторвала меня от ночного пейзажа жена. Мы стояли на перекрёстке. Из впередиидущей машины вывалился мужчина и начал ссать на колесо машины, в которой сидел.
– Ого, приспичило.
Этого мужику показалось мало, он пошёл на середину дороги, всё ещё поливая мостовую. В этот момент, чтобы уйти от столкновения с этим «пожарником», синий «форд», летевший на мигающий зелёный, врезался в светофор, и его развернуло. Мужик всё ещё поливал. «Форд» смотрел на него удивлённым взглядом, на его переносице возникла морщина, а фары поднялись кверху. Водитель выбрался из покорёженной машины. Светофор нагнулся, будто хотел что-то шепнуть ему на ушко, очень личное. Снизу из-под бампера «форда» потекло.
– Прямо общественный туалет устроили, – повернула налево, как ни в чём не бывало, жена.
– Может, остановимся? – спросил я.
– Ты тоже хочешь что ли? – переключилась на вторую Шила. – Потерпи до дома.
* * *
– Чем занят?
– На работе. Убиваю время.
– Не жалко?
– Если я его не убью, то оно прикончит меня. У нас борьба. Это держит меня на плаву.
– Думаю, что не только тебя. И вообще мне не нравится фраза «на плаву». Ты заболел что ли? Кашляешь…
Кашель засел во мне и никак не хотел выходить, будто гость, который засиделся и которого трудно было выпроводить, сколько не намекай. Недели две уже гостил.
– Может, и болен, а может, просто хочу высказаться, да не могу, будто что-то мешает.
– Только не раскисай! Нам ещё детей растить.
– Хорошо, – согласился я, перекладывая в голове своей мысль, что прожитое наше для потомков никуда не годно, если его не законсервировать счётом в банке или не построить стену недвижимости, чтобы не разлагалось. Какую-никакую, а память ещё хранило прожитое. Флешка на несколько гигов, где каждый гиг – отрезок жизни с кем-то, с каким-то счастьем или несчастьем. Отрезай и ешь, покуда флешка гнездится, выращивая вместе с материнским плато птенцов. – Я помню.
– Я рада, что ты меня ещё не забыл, – постаралась Шила добавить позитива в общение.
– Никто не будет тебя так помнить, как я каждую твою прелестную деталь.
– По-моему, у тебя жар. Надо будет вечером горчичники тебе поставить.
– Меня ещё на год отстранили от полётов.
– Да? Ну, ладно, сделаю тебе массаж, раз такое дело. Главное, не переживай так сильно. Ты же и сам ещё не особо готов.
– Обида меня взяла. Пока я не был отстранён от неба, я мог хоть на время улететь от этой жизни к другой.
– Ладно тебе, что ты на ерунду дуешься. Обидно, это если ты голодный варишь суп в общаге, уходишь с кухни за тарелкой, а когда возвращаешься, мяса в кастрюле уже нет, – пыталась утешить меня жена. Она-то знала, что такое небо для лётчика. – Или чего хуже, в кастрюле плавают чьи-нибудь трусы. Сразу начинаешь изобретать план мести. «В следующий раз надо будет в бульон добавить слабительное».
– Думаешь, мне надо слабительное принять?
– Лучше расслабительное, выпить не помешает. И будет тебе счастье.
– Ты думаешь, это самый короткий путь к счастью?
– Да, напрямки. Дворами.
– Такого счастья хватит только до утра.
– Ты про больную голову? Ну, так это же завтра.
– Так это скоро.
– Не бери в голову, пока она не болит, – действовал на меня, как компресс рассасывающий боль, голос жены.
– У тебя так получается?
– Да, потому что я влюблённая и глупая.
– Влюблённая и глупая, это одно и то же?
– Нет, это с одним и тем же.
* * *
Питер. 00.30. Ночь побелела за окном, увидев, чем они занимались в спальне.
Одни отношения склеивают, другие связывают, третьи сколачивают. Наши сердца, как на клёпках, держались на нюансах, вроде этой ночи:
– А помнишь, в ту самую первую ночь под нами сломался диван?
– Ты ломалась, а диван, нет, не помню, – рассмеялся я.
– Да, было смешно, не то что сейчас. Никаких неожиданных поворотов. Если семейный вечер копирует предыдущий – это верный признак того, что мы на пути к рутине. Мы – мебель, мы, как и отношения, дубовы и вечны.
– Я бы сказал дубово-рябинны. Я дуб, ты рябина. А так хочется быть личностью. Мне всё время казалось, что я создан для чего-то большого, великого. Создать что-то грандиозное, – обнимал я жену, глядя в потолок.
– Некоторым удалось стать известными, ничего не создав, уничтожив, разрушив. Истребив.
